Форум » Примеры питургии, молитв и учения церкви » Примерный вариант вероучения свободной церкви » Ответить
Примерный вариант вероучения свободной церкви
Антиквар: Примерный вариант основных положений учения христианской свободной протестантской церкви Слово «христианской» - означает, что Главой церкви признается только Христос. Слово «свободной» - означает свободной от человеческого господства в вероучениях церкви. Слово «протестантской» означает признание пяти основных общепротестантских принципов, по которым определяют принадлежность к протестантизму, то есть к протестантским вероисповеданиям христианства.. Слово «церкви» - означает «собрание верующих во Христа». Все земные церкви это лишь более или менее удачными попытками быть поместными церквями при всеобщей Церкви Христа. И о степени удачности этих попыток поместных церквей - судить Христу, так как только Он – Глава всеобщей Церкви. Поэтому все земные церкви (даже и те, которые считают себя «всеобщими») носят поместный характер, так как нет ни одной земной церкви, которая представляла бы всех исповедующих христианство, поэтому земные церкви не имеют характера всеобщей, и, например, если обратиться к Откровению, 2,3, то можно видеть, что все обращения там идут к поместным церквям: Филадельфийской, Лаодикийской, и т.д. 1. Христианская свободная протестантская церковь исповедует основные общепротестантские принципы «Пять только», это основные догмы (учения) протестантской церковной Реформации: 1. Sola scriptura («Только Писанием») Sola scriptura - это учение о том, что только Библия является критерием (мерилом) соответствия различных учений христианству. Библия – главная вероучительная Книга церкви. 2. Sola fide («Только верой») Sola fide - это учение о том, что человек оправдывается только своей верой в Бога и Его милость, а не делами. Это не значит, что дела не имеют значения, но делами нельзя оправдаться, так как оправдание – это дар Божий. А добрые дела - это лишь плоды веры, это лишь один из признаков наличия истинной веры. 3. Sola gratia («Только благодатью») Sola gratia – это учение о том, спасение даруется благодатию Бога. Все люди – грешники, и могут быть спасены только благодатию Бога, лишь по Жертве Иисуса Христа, а не своими заслугами. 4. Solus Christus («Только Христос») Solus Christus – это учение о том, что только Христос является единственным Посредником между Богом и человеком, и единственным Главой Церкви. Поэтому каждый исповедующий христианство является священником, и имеет полное право проповедовать и совершать богослужения так, как ему открыто, в силу своего разумения. И поэтому отрицается всякая церковная иерархия в вероучении, так как все верующие (и все поместные церкви) равны между собой перед Богом во Христе. 5. Soli Deo gloria («Слава только Богу») Soli Deo gloria - это учение о том, что поклоняться и служить должно только Богу. Нельзя в делах веры поклоняться и служить никому, кроме Бога, то есть этим отрицается поклонение и служение, например, иконам, «святым», деве Марии, ангелам, и т.д. 2. Принцип «Только Писание» свободные церкви исповедуют более последовательно, нежели другие протестантские церкви. И для свободных церквей этот принцип имеет особое значение, так как является основой их организации и объединения. Как возможно соблюдение принципа «Только Писание», ведь Библию так по-разному понимают? - Это и так, и не так. Смотря о каком богословском понимании-толковании идет речь. Есть библейское (буквальное) богословие, и есть символические и аллегорические (иносказательные) богословские толкования (то есть толкование значения слов Библии не прямо, а в иносказательных смыслах). Различия в библейском богословии даже между католическими, православными и протестантскими церквями – незначительны, их практически нет. Именно поэтому свободные церкви и признают библейское богословие - основой единства церквей. И принцип «Только Писание» осуществим лишь при безусловном приоритете библейского богословия над символическими, аллегорическими богословскими толкованиями, то есть над любыми иносказательными смыслами. То есть символические и аллегорические толкования не должны противоречить тому, что может быть прямо, буквально и недвусмысленно понято в Библии. (Это принцип любого здравого толкования любого текста.) 3. Принцип «Только Христос» свободные церкви исповедуют более последовательно, нежели другие протестантские церкви. На основании слов Христа: «А вы не называйтесь учителями, ибо один у вас Учитель – Христос, все же вы – братья; И отцем себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, Который на небесах; И не называйтесь наставниками, ибо один у вас Наставник – Христос». (Мф. 23; 8-10 ) и «Иисус же, подозвав их сказал: вы знаете, что князья народов господствуют над ними, и вельможи властвуют над ними; Но между вами да не будет так: а кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою». (Мф. 20; 25,26 ) На основании этих слов Христа, свободные церкви отрицают всякое вероучительное господство одного верующего во Христа над другим верующим, а также одной церкви над другой церковью. То есть пасторы, пресвитеры в свободных церквях могут быть лишь консультантами, они не вправе требовать обязательного согласия со своим мнением и утверждать какие-либо свои толкования Библии в качестве обязательных для верующих. Отсюда и такое название церквей – «свободные церкви», то есть свободные от человеческого вероучительного господства. Свободные церкви признают право каждого верующего христианского вероисповедания лично, с помощью Бога, толковать и понимать Библию, и лично, с помощью Бога, определять свое вероисповедание. Свободные церкви признают право каждого, кто исповедует христианство, учить в церкви своему пониманию Библии. Разномыслие (то есть различия в понимании Библии) в свободных церквях не считается поводом для церковных разделений. Примечание. Аналогично устроены иудейские синагоги, у иудеев нет вероучительного господства раввинов, раввины лишь консультанты, согласие иудея с их мнением – необязательно. И синагоги в иудаизме автономны, то есть одна синагога не вправе приказывать что-либо другой синагоге. Например, фарисеи и саддукеи в один храм ходили молиться, несмотря на существенную разницу во взглядах. А христианские церкви (собрания) являются наследниками иудейских синагог. Как только появляется в церкви вероучительное господство каких-либо людей или групп, так сразу начинаются и разделения, расколы церкви. Поэтому, по слову Христа свободные церкви против всякого вероучительного господства в церкви. 4. Свободная церковь признает свободу форм богослужения (литургическую свободу), но, разумеется, не должно при этом забывать, что это не просто служение, а БОГОСЛУЖЕНИЕ. 5. Основным направлением развития церквей в свободных церквях считается такая форма поместных церквей как домашние церкви. «ДОМАШНЯЯ ЦЕРКОВЬ – группы христианских верующих, предпочитающих собираться в домах, а не в церковных зданиях. Их можно считать «церквями», поскольку они следуют практике ранних христиан. (Рим. 16: 5 ; 1Кор. 16: 19 ; Кол. 4: 15 ; Флм. 1: 2 ) (Дональд К. Мак-Ким «Вестминстерский словарь теологических терминов») Если в иудаизме для организации автономной (независимой) иудейской синагоги требуется 10 человек, то для организации автономной (независимой) христианской церкви, по слову Христа требуется всего 2-3 человека. «Ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, так Я посреди них». (Мф. 18; 20 ) Примечание: В древнегреческом тексте оригинала Нового Завета, где слово «собраны» стоит слово «синегменои» ( «синагога» - это греческое слово и означает «собрание»). В Новом Завете христианская церковь чаще называется «эклессия», что значит «собрание созванных», там, где в русском переводе стоит слово «церковь», там, в древнегреческом тексте стоит слово «экклесия» - «собрание созванных». Но в древнегреческом тексте оригинала Нового Завета, христианская церковь иногда называется и синагогой, то есть просто «собранием». Например: Иак. 2; 2. 1Кор. 5; 4. 2Фес. 2; 1. Евр. 10; 25.
Ответов - 2
Антиквар: Близкие свободным церквям богословские учения, которые подтверждают основные принципы свободного понимания христианского вероисповедания, как единства во Христе, о Котором повествует Библия, а в остальном множественность и разномыслие: Из иудаизма: Иудейская притча «Ученик спрашивает своего рэбе (раввина-учителя): «Почему в Талмуде один уважаемый рэбе говорит одно, а другой, не менее уважаемый рэбе, говорит противоположное?» И рэбе ему отвечает: «А чтобы ты своей головой думал, а не за другими повторял».» Из иудейского богословия: «Размер Письменной Торы ограничен: вся она заключена в пяти книгах (Книги Моисеевы в Библии). Устная Тора, напротив, состоит из множества книг. «Нет ей конца». Один из главных принципов Устной Торы – это принцип изменения и обновления как процесса непрерывного и бесконечного, процесса, который происходил в прошлом, происходит сегодня и будет продолжаться в будущем. Вавилонский Талмуд замечает: «Нет бейт-мидраша (дома толкования) без хиддуша (нового толкования (Трактат «Хагига», лист 3а)». В каждом поколении мудрецы и их ученики собираются в бейт-мидраше и изучают Тору: в процессе занятий они обновляют и само Учение. Это может быть новое толкование или решение недавно возникшей проблемы». (Йосеф Агур «Введение в Устную Тору») Из христианского богословия: Протестантский богослов-библеист Джеймс Д.Данн в своем исследовании Нового Завета показывает непреходящее значение множественности пониманий веры в первоначальном христианстве: «Обычно считалось, что ортодоксия — это согласие с "верой апостольской". До XX в. каждая церковь, деноминация и секта обычно заявляла о своей монополии на эту веру и отрицала ее наличие у других (которые соответственно игнорировались, осуждались или преследовались в качестве еретиков). Апостольский характер веры доказывают с помощью какой-то одной линии интерпретации (редко признаваемой в качестве таковой); вера остальных объявляется неапостольской — ибо, согласно стандартной полемике, они что-то добавили или убавили или иным способом исказили "веру". Критерии апостоличности бывают разными: апостольские писания, "Евангелие", тайные апостольские предания, развивающаяся церковная традиция, общие символы веры; или (в более институциональном варианте) апостольское преемство, церковный собор, папа; или (в более индивидуализированном варианте) непосредственная вдохновленность Духом, "внутренний свет". Сразу возникает терминологическая проблема. Понятие "ортодоксия" предполагает, что между истиной и ошибкой можно провести четкую грань, что существует чистая и незамутненная вера, все отклонения от которой в большей или меньшей степени "еретичны". Упрощая, это можно представить в форме антитезы: "ортодоксия" — абсолютная истина Божия, открытая Церкви; "ересь" — любое отклонение от этой единственной, четко определенной веры. Но вот две проблемы. (а) Во–первых, богословская проблема, проблема интерпретации. А именно: чья ортодоксия? Факт остается фактом: в современном христианстве никакой единой ортодоксии не существует: понятие ортодоксии в восточном христианстве очень отличается от соответствующего понятия у большинства западных христиан; римско–католическая ортодоксия не идентична протестантской, причем ортодоксия пятидесятническая по–своему самобытна; ортодоксия "англокатоликов" — иная, чем у "евангеликов", причем обе не удовлетворяют "либералов" и "радикалов". Очевидно, что каждый понимает "ортодоксию" по–своему. Даже те, у кого критерий ортодоксии один и тот же, видят в интерпретации проблему. Скажем, большинство протестантов согласны, что Библии следует отводить центральную и фундаментальную роль в определении веры и жизни (sola scriptum); однако фрагментация протестантства и протестантских сект показывает, что единой ортодоксии не возникло. Отсюда возникает принципиальный вопрос: существует ли вообще окончательное выражение христианской веры, однозначное по смыслу? Может ли оно существовать? Сводима ли истина к какой-то окончательной и неизменной формуле/утверждению/образу поведения? Или субъективность нашего восприятия и ограничения нашей жизненной ситуации не позволяют достичь такой окончательности? Не существенно ли, что даже традиционное христианство считает: окончательное откровение истины было сделано в личности Иисуса из Назарета, а не в каком-то утверждении? (Можно ли человека свести к формуле?) Эта проблема имеет колоссальное значение для христианства и богословия.» (…) Таково было общепринятое представление об ортодоксии вплоть до XX в. Однако важное исследование Вальтера Бауэра "Ортодоксия и ересь в первоначальном христианстве" показало, что этот подход строится на зыбком историческом основании, а потому должен быть оставлен. Бауэр продемонстрировал, сколь пестрым явлением было христианство II в. Вначале не существовало никакой "чистой" формы христианства, которую можно было бы назвать "ортодоксией". Более того, не было и единого понятия ортодоксии, — лишь разные формы христианства соревновались за верность верующих. По–видимому, в некоторых местах (особенно в Египте и Восточной Сирии) именно то, что более поздние клирики объявили гетеродоксией, было первоначальной формой христианства, доминирующей силой в первые десятилетия укоренения христианства на этих территориях. (…) Кратко говоря, наше исследование показало, сколь сильно различные объединяющие факторы христианства I в. снова и снова фокусируются на Христе, на единстве Иисуса–человека и Иисуса прославленного. Когда мы вдобавок спрашиваем о том, что же одновременно и объединяло христианство I в., и обозначало его отличительные черты, то объединяющее начало снова и снова сводится исключительно к Христу. Как только мы идем дальше, как только мы пытаемся обратиться к словам или делам, многообразие тут же становится столь же очевидным, сколь и единство. И чем более мы захотим добавить к этому единству, с тем большим количеством несогласий и споров столкнемся. Таким образом, мы выяснили, что единство христианства I в. фокусировалось (и зачастую исключительно) на прославленном человеке Иисусе, на Христе распятом, но воскресшем. (…) Следовательно, мы можем сделать вывод, что в христианстве I в. не было единой нормативной формы. Когда мы говорим о христианстве Нового Завета, то не имеем в виду какой-то единый организм; скорее мы сталкиваемся с различными типами христианства, каждый из которых понимается остальными как слишком крайний в том или ином отношении, например христианство, слишком сильно держащееся за еврейские корни или, напротив, чересчур подверженное влиянию антиномической или гностической мысли и практики; слишком восторженное или, наоборот, стремящееся к большей организованности. К тому же все эти "типы" христианства не были одноцветными и однородными, скорее в каждом из них заключался целый спектр. Даже если мы обратимся к отдельным церквам, то получим такую же картину: многообразие способов выражения веры и особенностей жизни, постоянные трения между консервативным и либеральным, старым и новым, прошлым и настоящим, личным и общественным. Короче говоря, если та отчетливая объединяющая нить, которая пронизывает Новый Завет и христианство I в., достаточно тонка, то многообразие чрезвычайно широко, и его внешние границы не всегда легко распознать. Да, это было некое вполне очевидное единство, но не ортодоксия ни в теории, ни на практике.» (…) Суть, следовательно, в том, что многообразие — не некая вторичная черта христианства, не просто некое наслоение шелухи, которую можно отколупать и добраться до чистой, девственной, неизменной сердцевины. Многообразие в христианстве — фундаментально. Столь же фундаментально, как и единство и напряженность. Христианство может существовать лишь в конкретных выражениях, и эти конкретные выражения неизбежно отличаются друг от друга. Для того чтобы быть христианством, оно должно быть многообразным. Эта позиция вполне укоренилась в экуменических дискуссиях, особенно в последние лет десять — понимание того, что многообразие сосуществует когерентно с единством, что единство существует в многообразии. (…) Признание канона Нового Завета означает утверждение многообразия христианства. Мы не можем призывать к признанию авторитета Нового Завета, если мы сами не готовы признать ценность любой формы христианства при условии, что можно обоснованно утверждать ее укорененность в одном из направлений, составляющих Новый Завет. (…) У Павла есть, кроме того, некоторые указания на то, как он на практике представляет себе этот идеал единства в многообразии. Я говорю о Послании к Римлянам 14:1–15:6. Там он обращается к проблеме разногласий внутри церкви и дает совет, что при этом делать. Разногласия в данном случае касались пищи — что позволено есть верующему (14:2); и священных дней — следует ли иным дням придавать особую значительность (14:5). Не следует думать, что это какие‑то мелочи — просто спор вокруг вегетарианства или какого‑то конкретного праздника. Нет, то, что мы видим, — почти наверняка дальнейшее выражение фундаментальной напряженности. Ведь среди тех, кто откажется от мясного и пожелает отмечать особым образом некоторые дни, непременно окажутся христиане–евреи. А для благочестивого еврея соблюдение закона о пище и закона о субботе составляло самую сердцевину обязанностей, возложенных на него заветом Бога со Своим народом. Уступить в этих вопросах значило для него усомниться в своей истории и традициях, презреть кровь мучеников (Маккавеев), отдавших жизнь за эти самые верования (1 Макк 1:62–63 "Многие из сынов Израилевых стояли твердо и решили в сердце своем не есть пищи нечистой. Они решили скорее умереть, чем оскверниться пищей или осквернить завет; и они умерли"). Речь для него шла о самом понимании им завета, об обязанностях, возложенных на народ Божий — о вещах глубоких и фундаментальных. Совет Павла ясен и прост. Он в том, что обе эти противоположные точки зрения могут быть приемлемы в глазах Бога. Могут существовать разногласия в вопросах, фундаментально важных для каждой из сторон, и все же обе могут найти поддержку у Бога. Вовсе не обязательно одной стороне быть неправой, чтобы другая оказалась права. Отсюда следует, что каждая сторона должна принять другую, несмотря на различия во взглядах. Каждому верующему следует уважать другого верующего, то есть уважать его право придерживаться мнения, резко отличающегося от своего собственного, а не использовать свою совесть в качестве розги для другого, не считать своим долгом убедить другого в ошибочности его суждений (Рим 14:3–13). Вот это — можно сказать, образец "согласного многообразия"— готовности защищать право другого придерживаться мнения, отличного от моего собственного, в вопросах, которые я считаю фундаментально важными для правильного понимания веры, и принятия этого другого как единого со мной в многообразии единого тела Христова.» (Джеймс Д. Данн «Единство и многообразие в Новом Завете. Исследование природы первоначального христианства») Из протестантской диалектической теологии: Протестантская диалектическая теология, которая уже по самому своему методу познания отрицает какую-либо человеческую монополию на истинность толкований Библии и учения Христа: Карл Барт: «Никакое человеческое деяние, в том числе и наука, не может притязать на то, что является чем-то большим, чем попытка. Характеризуя науку как попытку, мы сразу же констатируем ее предварительность и ограниченность. Именно там, где наука на деле воспринимается с полной серьезностью, не предаются иллюзии, будто то, что способен делать человек, может быть сопряжено с высшей мудростью и исключительной искусностью, не питают иллюзии, что есть, так сказать, сошедшая с небес абсолютная наука. Попыткой является и христианская догматика: попыткой понимания и попыткой изложения, попыткой увидеть, услышать, утвердить определенные факты и рассмотреть, а также упорядочить эти факты в совокупности, представить их в виде учения. (…) В сознании своей ограниченности церковь отчитывается и несет ответственность за то благо, которым ей надлежит распоряжаться и заниматься, и перед тем Благим, который вручил ей это благо. В этом деле никогда не будет достигнуто совершенство и христианская догматика всегда будет оставаться относительной и способной заблуждаться мыслью, исследованием и изложением. И догматика, поступая по наилучшему своему разумению и совести, может лишь стремиться ко все лучшему и постоянно помнить: придут другие, потомки, и тот, кто праведен в своем труде, вправе надеяться, что эти другие, эти потомки, будут лучше и глубже думать и говорить о том, о чем мы стремились думать и говорить. И будем со спокойной трезвостью и трезвым спокойствием заниматься своим делом. Мы можем пользоваться тем нашим знанием, какое нам ниспослано сегодня. От нас нельзя требовать больше того, что нам дано. И подобно слуге, который верен, довольствуясь малым, мы не можем сетовать на то малое, что у нас есть. От нас не требуется больше, чем такая верность. (Карл Барт «Очерк догматики») «… евангелическая теология — не пророчество и не апостольство. Ее отношение к Слову Божьему отличается от библейских свидетельств тем, что она познает его только из вторых рук, а именно из библейских свидетельств как его отражений и отзвуков. Поэтому место евангелической теологии нельзя считать равным или сходным по высоте с местом первых свидетелей. Она не может и не должна воспринимать как нечто непосредственное свой человеческий ответ на Слово Божье, который всегда отчасти состоит и в вопрошании об этом Слове. Там, где нужно было присутствовать лично, она не присутствовала. 3. Еще менее место евангелической теологии может быть локализовано где-то над библейскими свидетельствами. Теолог может лучше использовать астрономию, географию, зоологию, психологию, физиологию и т. п., чем эти свидетельства. Но он не может вести себя так, словно он больше знает о Слове Божьем, чем они. Теолог — вовсе не vir spectabilis, не распорядитель, который вправе предоставлять слово пророкам и апостолам или лишать их слова, как будто бы речь шла о его коллегах по факультету. Еще менее он подобен учителю гимназии, чье право и обязанность — с довольным или недовольным видом заглядывать ученикам через плечо, проверять их тетради, выставлять им хорошие, средние или плохие оценки. Даже самый малый, странный, простодушный, темный из первых свидетелей имеет то неоспоримое преимущество перед самым благочестивым, ученым и проницательным теологом позднейших времен, что под своим особенным углом зрения, особенным образом он мыслил, говорил и писал в такой непосредственной конфронтации со своим предметом, в какой уже не окажется никакая позднейшая община и никакая позднейшая теология. 4. Таким образом, место теологии раз и навсегда установлено под местом библейских Писаний. Она знает и учитывает в своих размышлениях, что они суть человеческие и по-человечески обусловленные, но — благодаря своей непосредственной связи с Божьим Словом и делом — священные, то есть совершенно особые, заслуживающие и требующие исключительного уважения и внимания тексты. Со своей стороны, теология должна изучать в «школе» пророков и апостолов, — непременно только в ней, причем всякий раз заново, — не те или иные правильные и важные вещи, но то единственное, от чего все зависит. Она должна смириться с тем, что это они заглядывают ей через плечо, проверяют ее тетради, поскольку то единственное они знают лучше, чем она. (…) 7. Евангелическая теология отвечает на Логос Бога, пытаясь, каждый раз заново, воспринимать и выражать этот Логос, как он засвидетельствован в Библии. Она исследует Писание, вопрошая его тексты о том, могут ли они, — и если да, то насколько, — свидетельствовать о нем. Могут ли они, и в какой мере, быть в своей всецелой человечности отражением и отзвуком Слова Божьего, — это никогда не известно, но должно быть усмотрено и услышано каждый раз заново, должно каждый раз заново выходить на свет. Об этом открыто и честно вопрошает теология Библию; со всеми прочими вопросами она подступает к ней лишь постольку, поскольку они подчинены этому вопросу и технически помогают прояснить ответ на этот вопрос. Как часто мы слышим сегодня: задача богословской экзегезы состоит в том, чтобы перевести библейские свидетельства с языка минувших времен на язык современного человека. Примечательным образом это звучит так, словно содержание, смысл и намерение библейского текста относительно легко можно было бы определить и затем предполагать как нечто известное. Как если бы главным образом речь шла о том, чтобы на основании некоего языкового ключа («Как скажу я это моему сыну?») сделать этот текст понятным и пригодным для современного мира. В действительности же ситуация такова, что именно библейские высказывания как таковые, то есть как засвидетельствованное Библией Слово Божье, ни в одной главе и ни в одном стихе, даже ни в одном из библейских Писаний не лежат просто на поверхности, а значит, и не могут быть просто предположены как известное; но именно о нем — о нем, в его глубочайшей простоте, — надлежит спрашивать, обращаясь ко всем имеющимся в распоряжении средствам историко-философского анализа и критики, тщательно прослеживая ближайшие и отдаленные текстуальные взаимосвязи и, не в последнюю очередь, призывая на помощь, надеюсь, имеющееся проницательное (divinatorische) воображение. Вопрошание об этом, и только оно, соответствует намерению библейских авторов и их текстов и отдает им должное. И, между прочим, разве не это же соответствует современному человеку, который, если всерьез интересуется Библией, не спрашивает о возможностях ее перевода на его собственный тарабарский язык, а старается сам приблизиться к тому, что в ней заключено? Именно такое старание составляет долг теологии перед современным человеком и, прежде всего, перед самой Библией. «То, что заключено» в текстах этой Книги, есть свидетельство Слова Божьего, есть Слово Божье в этом его свидетельстве. Но «заключено» ли оно и в какой мере, — это и нужно каждый раз заново открывать, объяснять и познавать, а значит, каждый раз заново исследовать, что невозможно, если не прилагать усилий. Именно как с предметом такого исследования встречается теология с библейскими свидетелями, встречается со Священным Писанием.» (Карл Барт «Введение в евангелическую теологию») Пауль Тиллих: "… критерий истины символа веры состоит в том, что он выражает предельное, которое и на самом деле предельно; другими словами, что он не является идолопоклонническим. Вся история веры подлежит оценке именно в свете этого критерия. Слабость всякой веры заключается в той легкости, с которой она становится идолопоклоннической. Человеческая душа, как говорил Кальвин, - это постоянно работающая фабрика идолов. Это относится ко всем типам веры, и даже протестантизм, который, как считается, объединяет различные типы, не свободен от идолопоклоннических искажений. Он также должен применять по отношению к себе тот критерий, который использует по отношению к другим формам веры. Всякий тип веры стремится придать своим конкретным символам абсолютную ценность. Следовательно, критерий истины веры состоит в том, что она подразумевает элемент самоотрицания. Тот символ наиболее адекватен, который выражает не только само предельное, но и свойственное этому символу отсутствие предельности. Христианство, в отличие от всех других религий, выражает себя в таком символе, а именно - в Кресте Христа. Иисус не был бы Христом, не принеся в Жертву Себя как Иисуса Себе - как Христу. Любое приятие Иисуса как Христа, которое не есть приятие Иисуса Распятого, - форма идолопоклонничества. Предельный интерес христианина - это не Иисус, но Христос Иисус, явленный в качестве Распятого. Событие, создавшее этот символ, задает критерий, по которому следует оценивать истину христианства, а также истину любой другой религии. Единственная непогрешимая истина веры - истина, в которой безусловно явлено само предельное, - состоит в том, что всякая истина веры подлежит оценке в терминах да-и-нет. Именно движимый этим критерием, протестантизм критиковал католическую Церковь. Не вероучительные формулировки разделили церкви в период Реформации, раздел был положен открытием заново принципа, согласно которому ни одна Церковь не обладает правом помещать себя на место предельного. Ее истина оценивается с позиции предельного. (...) Использование этого критерия обосновано и по отношению ко всей истории религии и культуры. Этот критерий содержит «да» - он не отвергает никакую истину веры, в какой бы форме она ни обнаруживала себя в истории веры; также он содержит «нет» - ни одну истину веры он не приемлет в качестве предельной, кроме той, что ни один человек ею не обладает. Этот критерий тождествен протестантскому принципу и реализовался в Кресте Христа, что и составляет превосходство протестантского христианства". (Пауль Тиллих «Динамика веры»)
Антиквар: Близкие свободным церквям взгляды из русской религиозной мысли: Лев Николаевич Толстой: Притча Толстого "Три старца": "А молясь, не говорите лишнего, как язычники: ибо они думают, что в многословии своем будут услышаны. Не уподобляйтесь им: ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него. (Матф. VI, 8) Плыл на корабле архиерей из Архангельска-города в Соловецкие. На том же корабле плыли богомольцы к угодникам. Ветер был попутный, погода ясная, не качало. Богомольцы — которые лежали, которые закусывали, которые сидели кучками — беседовали друг с дружкой. Вышел и архиерей на палубу, стал ходить взад и вперед по мосту. Подошел архиерей к носу, видит, собралась кучка народа. Мужичок показывает что-то рукой в море и говорит, а народ слушает. Остановился архиерей, посмотрел, куда показывал мужичок: ничего не видно, только море на солнце блестит. Подошел поближе архиерей, стал прислушиваться. Увидал архиерея мужичок, снял шапку и замолчал. Увидал и народ архиерея, тоже сняли шапки, почтенье сделали.. — Не стесняйтесь, братцы,— сказал архиерей. — Я тоже послушать подошел, что ты, добрый человек, рассказываешь. — Да вот про старцев нам рыбачок рассказывал,— сказал один купец посмелее. — Что про старцев? — спросил архиерей, подошел к борту и присел на ящик. — Расскажи и мне, я послушаю. Что ты показывал? — Да вот островок маячит,— сказал мужичок и показал вперед в правую сторону. — На этом самом островке и старцы живут, спасаются. — Где же островок? — спросил архиерей. — Вот по руке-то моей извольте смотреть. Вон облачко, так полевее его вниз, как полоска, виднеется. Смотрел, смотрел архиерей, рябит вода на солнце, и не видать ему ничего без привычки. — Не вижу,— говорит. — Так какие же тут старцы на острове живут? — Божьи люди,— ответил крестьянин. — Давно уж я слыхал про них, да не доводилось видеть, а вот запрошлым летом сам видел. И стал опять рассказывать рыбак, как ездил он за рыбой, и как прибило его к острову к этому, и сам не знал, где он. Поутру пошел ходить и набрел на земляночку и увидал у земляночки одного старца, а потом вышли и еще два; покормили и обсушили его и помогли лодку починить. — Какие же они из себя? — спросил архиерей. — Один махонький, сгорбленный, совсем древний, в ряске старенькой, должно, годов больше ста, седина в бороде уж зеленеть стала, а сам все улыбается и светлый, как ангел небесный. Другой ростом повыше, тоже стар, в кафтане рваном, борода широкая, седая с желтизной, а человек сильный: лодку мою перевернул, как ушат, не успел я и подсобить ему,— тоже радостный. А третий высокий, борода длинная до колен и белая как лунь, а сам сумрачный, брови на глаза висят, и нагой весь, только рогожкой опоясан. — Что ж они говорили с тобой? — спросил архиерей. — Все больше молча делали, и друг с дружкой мало говорят. А взглянет один, а другой уж понимает. Стал я высокого спрашивать, давно ли они живут тут. Нахмурился он, что-то заговорил, рассердился точно, да древний маленький сейчас его за руку взял, улыбнулся,— и затих большой. Только сказал древний «помилуй нас» и улыбнулся. Пока говорил крестьянин, корабль еще ближе подошел к островам. — Вот теперь вовсе видно стало,— сказал купец. — Вот извольте посмотреть, ваше преосвященство,— сказал он, показывая. Архиерей стал смотреть. И точно, увидал черную полоску — островок. Посмотрел, посмотрел архиерей и пошел прочь от носу к корме, подошел к кормчему. — Какой это островок,— говорит,— тут виднеется? — А так, безыменный. Их много тут. — Что, правда,— говорят,— тут старцы спасаются? — Говорят, ваше преосвященство, да не знаю, правда ли. Рыбаки,— говорят,— видали. Да тоже, бывает, и зря болтают. — Я желаю пристать к острову— повидать старцев,— сказал архиерей. — Как это сделать? — Кораблем подойти нельзя,— сказал кормчий. — На лодке можно, да надо старшо́го спросить. Вызвали старшо́го. — Хотелось бы мне посмотреть этих старцев,— сказал архиерей. — Нельзя ли свезти меня? Стал старшо́й отговаривать. — Можно-то можно, да много времени проведем, и, осмелюсь доложить вашему преосвященству, не стоит смотреть на них. Слыхал я от людей, что совсем глупые старики эти живут, ничего не понимают и ничего и говорить не могут, как рыбы какие морские. — Я желаю,— сказал архиерей. — Я заплачу за труды, свезите меня. Нечего делать, распорядились корабельщики, переладили паруса. Повернул кормчий корабль, поплыли к острову. Вынесли архиерею стул на нос. Сел он и смотрит. И народ весь собрался к носу, все на островок глядят. И у кого глаза повострее, уж видят камни на острове и землянку показывают. А один уж и трех старцев разглядел. Вынес старшой трубу, посмотрел в нее, подал архиерею. «Точно,— говорит,— вот на берегу, поправей камня большого, три человека стоят». Посмотрел архиерей в трубу, навел куда надо; точно, стоят трое: один высокий, другой пониже, а третий вовсе маленький; стоят на берегу, за руки держатся. Подошел старшой к архиерею. — Здесь, ваше преосвященство, остановиться кораблю надо. Если уж угодно, так отсюда на лодке вы извольте съездить, а мы тут на якорях постоим. Сейчас распустили тросо, кинули якорь, спустили парус — дернуло, зашаталось судно. Спустили лодку, соскочили гребцы, и стал спускаться архиерей по лесенке. Спустился архиерей, сел на лавочку в лодке, ударили гребцы в весла, поплыли к острову. Подплыли как камень кинуть; видят — стоят три старца: высокий — нагой, рогожкой опоясан, пониже — в кафтане рваном, и древненький сгорбленный — в ряске старенькой; стоят все трое, за руки держатся. Причалили гребцы к берегу, зацепились багром. Вышел архиерей. Поклонились ему старцы, благословил он их, поклонились они ему еще ниже. И начал им говорить архиерей. — Слышал я,— говорит,— что вы здесь, старцы Божии, спасаетесь, за людей Христу-богу молитесь, а я здесь, по милости Божьей, недостойный раб Христов, его паству пасти призван; так хотел и вас, рабов Божиих, повидать и вам, если могу, поучение подать. Молчат старцы, улыбаются, друг на дружку поглядывают. — Скажите мне, как вы спасаетесь и как Богу служите,— сказал архиерей. Воздохнул средний старец и посмотрел на старшего, на древнего; нахмурился высокий старец и посмотрел на старшего, на древнего. И улыбнулся старший, древний старец и сказал: «Не умеем мы, раб Божий, служить Богу, только себе служим, себя кормим». — Как же вы Богу молитесь? — спросил архиерей. И древний старец сказал: «Молимся мы так: Трое Вас, трое нас, помилуй нас». И как только сказал это древний старец, подняли все три старца глаза к небу и все трое сказали: «Трое Вас, трое нас, помилуй нас!» Усмехнулся архиерей и сказал: — Это вы про Святую Троицу слышали, да не так вы молитесь. Полюбил я вас, старцы Божий, вижу, что хотите вы угодить Богу, да не знаете, как служить Ему. Не так надо молиться, а слушайте меня, я научу. Не от себя буду учить вас, а из Божьего Писания научу тому, как Бог повелел всем людям молиться Ему. И начал архиерей толковать старцам, как Бог открыл себя людям: растолковал им про Бога Отца, Бога Сына и Бога Духа Святого и сказал: — Бог Сын сошел на землю людей спасти и так научил всех молиться. Слушайте и повторяйте за мной. И стал архиерей говорить: «Отче наш». И повторил один старец: «Отче наш», повторил и другой: «Отче наш», повторил и третий: «Отче наш». — «Иже еси на небесех». Повторили и старцы: «Иже еси на небесех». Да запутался в словах средний старец, не так сказал; не выговорил и высокий, нагой старец: ему усы рот заросли — не мог чисто выговорить; невнятно прошамкал и древний беззубый старец. Повторил еще раз архиерей, повторили еще раз старцы. И присел на камушек архиерей, и стали около него старцы, и смотрели ему в рот, и твердили за ним, пока он говорил им. И весь день до вечера протрудился с ними архиерей; и десять, и двадцать, и сто раз повторял одно слово, и старцы твердили за ним. И путались они, и поправлял он их, и заставлял повторять сначала. И не оставил архиерей старцев, пока не научил их всей молитве Господней. Прочли они ее за ним и прочли сами. Прежде всех понял средний старец и сам повторил ее всю. И велел ему архиерей еще и еще раз сказать ее, и еще повторить, и другие прочли всю молитву. Уж смеркаться стало, и месяц из моря всходить стал, когда поднялся архиерей ехать на корабль. Простился архиерей с старцами, поклонились они ему все в ноги. Поднял он их и облобызал каждого, велел им молиться, как он научил их, и сел в лодку и поплыл к кораблю. И плыл к кораблю архиерей, и все слышал, как старцы в три голоса громко твердили молитву Господню. Стали подплывать к кораблю, не слышно уж стало голоса старцев, но только видно было при месяце: стоят на берегу, на том же месте, три старца — один поменьше всех посередине, а высокий с правой, а средний с левой стороны. Подъехал архиерей к кораблю, взошел на палубу, вынули якорь, подняли паруса, надуло их ветром, сдвинуло корабль, и поплыли дальше. Прошел архиерей на корму и сел там и все смотрел на островок. Сначала видны были старцы, потом скрылись из вида, виднелся только островок, потом и островок скрылся, одно море играло на месячном свете. Улеглись богомольцы спать, и затихло все на палубе. Но не хотелось спать архиерею, сидел он один на корме, глядел на море, туда, где скрылся островок, и думал о добрых старцах. Думал о том, как радовались они тому, что научились молитве, и благодарил Бога за то, что привел Он его помочь Божьим старцам, научить их Слову Божию. Сидит так архиерей, думает, глядит в море, в ту сторону, где островок скрылся. И рябит у него в глазах — то тут, то там свет по волнам заиграет. Вдруг видит, блестит и белеется что-то в столбе месячном; птица ли, чайка или парусок на лодке белеется. Пригляделся архиерей. «Лодка,— думает,— на парусе за нами бежит. Да скоро уж очень нас догоняет. То далеко, далеко было, а вот уж и вовсе виднеется близко. И лодка не лодка, на парус не похоже. А бежит что-то за нами и нас догоняет». И не может разобрать архиерей, что такое: лодка не лодка, птица не птица, рыба не рыба. На человека похоже, да велико очень, да нельзя человеку середь моря быть. Поднялся архиерей, подошел к кормчему: — Погляди,— говорит,— что это? — Что это, братец? Что это? — спрашивает архиерей, а уж сам видит — бегут по морю старцы, белеют и блестят их седые бороды, и, как к стоячему, к кораблю приближаются. Оглянулся кормчий, ужаснулся, бросил руль и закричал громким голосом: — Господи! Старцы за нами по морю, как по суху, бегут! — Услыхал народ, поднялся, бросились все к корме. Все видят: бегут старцы, рука с рукой держатся — крайние руками машут, остановиться велят. Все три по воде, как по суху, бегут и ног не передвигают. Не успели судна остановить, как поравнялись старцы с кораблем, подошли под самый борт, подняли головы и заговорили в один голос: — Забыли, раб Божий, забыли твое ученье! Пока твердили — помнили, перестали на час твердить, одно слово выскочило — забыли, все рассыпалось. Ничего не помним, научи опять. Перекрестился архиерей, перегнулся к старцам и сказал: — Доходна до Бога и ваша молитва, старцы Божии. Не мне вас учить. Молитесь за нас, грешных! И поклонился архиерей в ноги старцам. И остановились старцы, повернулись и пошли назад по морю. И до утра видно было сиянье с той стороны, куда ушли старцы." (Л.Н. Толстой "Три старца") Михаил Гершензон: "Но удивительно, как до сих пор не видят, что в заповедях блаженства, кроме выраженного положительного смысла, есть и невыраженный отрицательный смысл, столь же ясный. В них определены разнообразными признаками все те, которые войдут в Царство Небесное; но это разнообразие — только внешнее; если пристально всмотреться, становится ясным, что здесь перечислены частные проявления одного основного признака, то есть различные типы одной категории людей. Эта категория полностью очерчена в первой же строке: «блаженны нищие духом». Есть люди, по природе или в силу опыта и размышления внутренно смиренные, то есть не притязающие на знание мировых тайн. 'Это те, которые молятся: «верую, Господи, — помоги моему неверию» и «научи меня путям твоим», то есть знаю, что есть разумность в ходе мировых дел, но не постигаю ее, есть должное для меня, но тщетно ищу его; не те, которые не знают: эти еще не поднялись над животным уровнем, — но те, которые сознают, что не знают. Вот основной и объективный признак. Остальные определения рисуют либо субъективные следствия, либо внешние проявления этого основного признака. Кто подлинно нищ духом, тот страстно алчет правды, ибо трудно жить без ограниченного и устойчивого знания; тот плачет, ибо ему нечем утешиться в его земных страданиях; он кроток, милостив, миротворен вовне, ибо ему не из чего быть нетерпимым, — напротив, сам чувствуя себя беспомощным, он и ближних своих жалеет за их беспомощность; и он гоним за свою правду, которая есть не догматическая правда, а исповедание своей духовной нищеты — полного незнания правды. — Этой-то категории людей молча противопоставлена другая, противоположная ей в том основном ее признаке: люди, уверенные в своем, ошибочном, конечно, знании и надменные им. Какая нежная пощада к осужденным сквозит в этом умолчании о них! Но оно совершенно прозрачно. Сказано: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное». Значит, богатые духовно, те, у которых и сознании много незыблемых истин — догматической веры, нравственных принципов, гражданских убеждений, — не войдут в Царство Небесное. Сказано: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся». Значит, Те, кто здесь живет легко и весело, потому что прочно, там не найдут никаких приятностей; их жизнь будет безвкусна и скучна. «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю», — а гордые, полные самосознания, будут исключены из наследства. «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся», — а сытые правдою, все политики, общественные деятели, филантропы, профессора и директоры гимназий, уверенные в своей правде, там обречены на голодание, потому что здешние истины, такие сытные с виду и прекрасно сервированные, там окажутся бутафорскими яствами. «Блаженны милостивые, чистые сердцем, миротворцы, гонимые за правду», — но не узрят Бога, не наследуют Небесного Царства, не будут помилованы те, кто здесь практикует строгую справедливость, кто тихомолком вожделеет, кто не мешается в людские дрязги, кто за правду свою вкушает почет и благосостояние. И если под Царством Небесным разуметь — как и должно, по-моему, — тот вовеки недостижимый, но подлинно сущий предел совершенства, к которому сквозь грехи и заблуждения неотвратимо идет человечество, то заповеди говорят нам: сытые духом, самодовольные, благополучные здесь — пустоцветы; в них нет никакого прока для человечества, они живут бесполезно; то великое дело делают своими падениями, своей тоской и своим стыдом — эти, потому что в них нет покоя, который убивает дух." (Михаил Гершензон «Нагорная проповедь»)
полная версия страницы